Беседы с Глузманом, ч. 3. Предательство
25.06.2009 12:18
...осознания своей значимости и всех этих устало-задумчивых взглядов в даль в стиле «эх, я такое пережил...».

(Начало читайте здесь)

И еще – в нем нет злости. Есть понимание чьей-то глупости, ограниченности, подлости и жлобства, но нет при этом злости. Как будто констатация чьей-то нечистоплотности – диагноз. «Так, любезнейший, у вас явные признаки жлобства. Немедленно прочесть сто пятьдесят книг!»

Он явно умеет прощать. Прощает палачей и предателей, да и на само предательство взгляд у Глузмана неоднозначный, не такой, как всем нам, поколению, выросшему в СССР, в школе привили. Белое – черное, хорошо – плохо, герой – предатель...

– Почему Семен Глузман более известен за границей, нежели у себя на родине?

– Заграница – это большая абстракция. Я не думаю, что кто-то из аборигенов Австралии, к примеру, знает обо мне – у них там свои звезды, кумиры и свои объекты ненависти.

Всю жизнь я спокойно относился к известности, отлично понимая, что очень часто известность замешана на вещах, которые противны нормальному человеку. Где-то меня знают, где-то нет. Но в большей степени я говорю о тех обстоятельствах, которые интересны здесь, а не в Германии или в Бельгии. Лет десять после перестройки я активно передвигался по миру, причем это были не туристические поездки, а посещение университетов и психиатрических клиник. Выступал я также и в Конгрессе США. Рассказывал о том, каким образом психиатрию использовали для подавления инакомыслия, я объяснял, насколько Украине нужна перестройка всей системы здравоохранения.

Была и есть одна страна, в которой меня никогда не пригласили выступить перед студентами. Название этой страны – Украина. Случилось лишь одно исключение, когда бывшего заключенного Глузмана пригласили выступить перед студентами... Академии СБУ. Перед несколькими сотнями будущих офицеров я рассказывал о моем прошлом и о трагедии людей, мне близких и не выживших – Валеры Марченко, Василя Стуса...

Когда мы говорим о популярности, нужно озвучивать конкретику. Меня приглашала Сорбонна и Гарвард, но ни разу не позвал Киевский или Винницкий Медицинский Университет – это тоже факты, иллюстрирующие ситуацию в стране в целом и в медицинской системе, доставшейся нам от Союза, в частности....

О прощении

– Трудно ли было не сломаться, не начать сотрудничать?

– Для меня очень важным было никого не посадить, не потянуть вслед за собой. Как-то раз меня привели к следователю, и он, по-хозяйски раскинувшись, сказал: «У тебя есть месяц. Если будешь сотрудничать, получишь три, не будешь – уйдешь в зону на десять». Я был в то время уже достаточно подкован юридически и улыбнулся: «Как это десять, гражданин начальник, если по статье только семь?» Он свое слово сдержал – семь лет лагеря и три года поселения... Насчет того, трудно ли было не сломаться – меня-то ведь никто не бил и руки не выкручивал. Я не знаю, что было бы, если бы следователь меня током пытал, к примеру.

Человека формируют обстоятельства. Я всегда завидовал тем, кто появился на свет в Париже, в Лондоне или на Аляске – эти люди родились свободными. А я родился рабом. Захотев свободы, я, и сотни таких, как я, приобрели ее – внутри себя.

Потом она пришла как бы сама собой на эту землю. Но вот что я скажу, и, возможно, это кого-то возмутит – за все годы, начиная от Горбачева и заканчивая сегодняшним днем, я не посетил ни одного митинга. Занимался какими-то маленькими делами, желал помочь постсоветской психиатрии, пытался что-то построить, а не разрушить. Все эти «геть» и «ганьба» деструктивны. Кроме того, я по характеру человек, воспитанный в подозрительности к хоровому пению...

– Вы ни разу не называли фамилии своего следователя. Вы его простили?

– Этот следователь – такая же жертва системы. Нужно ли говорить о прошлом и называть чьи-то фамилии? Говорить нужно, а по поводу персоналий... У палачей есть дети и внуки, да было это уже не первое поколение рабов.

Когда лет десять назад украинские журналисты спрашивали, почему я не хочу разобраться с моими палачами, я отвечал – те, кто поломали жизнь мне, жили после моего отца.

Начинать нужно с поколения моего отца. Мы искажаем Гражданскую войну, делаем из абсолютно искренних крестьянских лидеров, выполнявших роль не партизан, а бандитов, сначала негодяев, потом – героев. Мы слишком резко меняем крен от одного понимания истории к другому, прямо противоположному. Происходит девальвация ценностей, и это никого не интересует. Почему тот же фонд «Украина 3000» не занимается изданием книги матери Валеры Марченко? А ведь эта книга чрезвычайно важна для всех нас, для понимания того, что происходит с нами. При нормальной власти эта книга была бы в каждой школе.

– Мы вновь возвращаемся к люстрации. Предпринимались попытки осудить не только сам строй, но и исполнителей, служивших строю...

– Да, все эти Танюки, с которыми у меня формально нормальные отношения, придуманный ими «Нюрнберг 2», подготовленное письмо, в которое они вписали меня. Я потом делал публичное опровержение, в котором открещивался от всего этого публицистического идиотизма. Во-первых, что это за методы – подписывать моим именем свои документы? Почему не позвонили, не спросили? Потому что знают мое ко всему этому отношение.

Есть очень сложные моменты. К примеру, следователь Иванов вел дело Петрова. Иванов Петрова пытал, бил его ногами по зубам и по почкам. Потом следователя Иванова признали шпионом Гондураса, осудили и расстреляли рядом с Петровым. Решение по Берии – показательно. «Мы не можем реабилитировать Лаврентия Берию, потому что он стольких людей уничтожил». Вы так собираетесь строить правовое государство?! Мы ведь не говорим, что он святой. Но английским шпионом Берия точно не был.

Когда пройдет еще одно поколение, уже не будет важно – у кого дедушка был диссидентом, а у кого работал в КГБ. Говорить об этом нужно, но проблема не в фамилиях, а все в той же системе. Эта система ломала людей, делая из них предателей.

У меня был ближайший друг Вова Бирюкович. Это человек, с которым мы могли говорить часами, с которым я испытывал чувство полнейшего родства душ. Полное взаимопонимание, а потом – очная ставка. Это уже после того, как он дал показания на меня. Вова сидит передо мной и рассказывает о двух эпизодах, которые будут стоить мне нескольких лет. Мне было тяжело, но насколько тяжело было ему, моему ближайшему другу? Через два дня после того, как я вышел на свободу, Вова покончил с собой...

Ненависть – одно из самых простых чувств. Тебе известно, что тебя лишили свободы вот эти два козла. Ты хочешь, чтобы они сели. Но тогда возникает серьезная правовая коллизия. Ведь 62-ю статью УК УССР написали не два козла и не доярки с комбайнерами. Ее писали украинские законодатели – Олесь Гончар, Николай Амосов...

Я знаю, что такое ненависть к КГБ, в зоне у меня было две четырехмесячные голодовки, и в ссылку меня привезли с весом в сорок два килограмма. Я знаю, что такое ненависть. Но когда возникла эта новая страна, стало ясно, что здесь нужны строители, каждый из которых вкладывал бы в общую стену свой кирпичик. И историю в этой стране строить нужно, и она также не должна быть историей ненависти и злобы, а историей правды.

Я счастлив, что ненависти после всего пережитого во мне нет...
Беседовал Анатолий Шарий