Вот такие казачки…
14.01.2005 18:40
Сохранились любопытные воспоминания московского попа, посетившего в начале XVIII века стан знаменитого фастовского полковника Палия: «Вал земляной, по виду не крепок добре, да сидельцами крепок, а люди в нем что звери. По земляному валу ворота частыя, а во всяких воротах копаны ямы. Там Палиевщина лежит человек по двадцати, по тридцати; голы что бубны, без рубах нагие страшны зело, черны, что арапы и лихи, что собаки: из рук рвут. …У нас на Москве и Петровском кружале не скоро сыщешь такого хочь одного».

Доставалось от казачков не только имевшим несчастье попасться на их пути, но и старшине с отцами-гетманами. Что не так – запросто хватали, сыпали песок за пазуху – и в воду. Гетманы предусмотрительно держали подле себя многочисленную наемную охрану из инородцев.

Как отмечал летописец, Мазепа «силен был сердюками», сначала из стрельцов, позже – из поляков. Но это не всегда спасало: мало кто из гетманов умирал в своей постели. Заступивший на место растерзанного толпой казаков Брюховецкого Демьян Многогрешный со слезой в голосе признавался: «Желаю прежде смерти сдать гетманство. Если мне смерть приключится, то у казаков такой обычай: гетманские пожитки все разнесут, жену, детей и родственников моих нищими сделают …когда я лежал болен, то казаки собирались все пожитки мои разнести по себе» (С. М. Соловьев. Рус. историк 19-го века).

Запорожская Сечь знала только два основных состояния: набег в окрестные страны, включая свое государство, и широкая, без конца и края, веселая всеохватная гульба, пока в карманах шаровар от удачного налета «звенела возможность».

В этой вольнице не могло зародиться ни гражданское чувство, ни государственное начало, подразумевающее повседневную дисциплину, субординацию, ответственность и чувство долга перед окружающими. Двадцатипятилетняя междоусобная резня после смерти Хмельницкого только подтвердила отсутствие в казацкой среде государственного стержня. Вся философия казацкого бытия укладывалась в первобытное: «Пока жита, поты быта».

Европой, римской культурой и правом здесь не пахло, поэтому приравнивать казацкие ватаги к европейским рыцарским орденам – явная натяжка. Казацкое братство было классическим образчиком охлократии.

Но как в любой, даже самой черной душе, теплится искра, зажженная Создателем, так и в загибах дремучих казацких душ наверняка скреблась мысль, что набеги ради наживы не есть праведное, богоугодное дело.

Потому, когда в Запорожье приехал обиженный неправдой коронный сотник Богдан Хмельницкий (его малолетнего сына запорол насмерть польский шляхтич Чаплинский) и бросил лозунг: «Будем защищать церковь православную и Землю Русскую!», казацкая «совесть была приободрена». Появилась высокая идея, оправдывающая погром польской шляхты. Призыв Хмельницкого горячо поддержали.

Очередной бунт, несомненно, завершился бы эшафотами и кострами на Варшавских площадях, если бы на выступление казаков не откликнулось малороссийское крестьянство. Именно оно перевело казацкие волнения в русло народно-освободительной войны и не дало верхушке казаков ограничиться собственными привилегиями, отобранными у польского короля.

Именно, и прежде всего, народ заставил идти корыстолюбивых старшин и гетманов до конца, до полного воссоединения с «единокровной и единоверной» Россией. Время подтвердило правильность исторического выбора.