...(сказал и подумал: есть в этом русском слове очаровательная двузначность, тяжеловесность – это и хорошо и плохо, в зависимости от ситуации). Но, по-моему, ни один человек в здравом рассудке не станет утверждать, что получил удовольствие от стиля и формы растянутых, многословных опусов Федора Михайловича. Его романы – это разновидность современных телесериалов – литературное «мыло». Просто в XIX веке еще не было телевизора, но уже существовали потенциальные телезрители, готовые томами глотать от нечего делать всякую ерунду про Раскольникова с топором, старушку-процентщицу, семейные проблемы братьев Карамазовых и про крокодила в Пассаже. Да, чуть не забыл: еще в довесок про страсти игроков в Рулетенбурге и собачью свадьбу вокруг Настасьи Филипповны, которая довела своей придурью поклонников до такого щенячьего восторга, что один из них (чтоб другим не досталась!) таки прирезал ее ножичком и забальзамировал, обложив формалином.
Однако, должен признать, что фраза отставного генерала из «Идиота» по поводу той же Настасьи Филипповны («А не связать ли нам ее, господа?») просто гениальна! Я всегда ее цитирую, когда нужно усмирить какую-нибудь особенно разбушевавшуюся «бесовку», пьющую кровь из мужского племени. Жаль, не связали! Цела бы осталась! Хотя, на мой взгляд, лучше бы просто кнутом ее пониже спины вернуть к реальности – именно этого она и выпрашивала.
Любовница грозила ножом
Своя Настасья Филипповна, кстати, в жизни Достоевского была. Звали ее Аполлинарией Прокофьевной Сусловой. Вечная курсистка, нигилистка, дочь купца из провинции, она ввалилась в судьбу писателя, когда ему было уже сорок, а ей только двадцать один. Сама пришла – изводила письмами, преклоняясь перед талантом и требуя близкого личного знакомства. Видимо, какими-то животными чарами это истерическое существо все-таки обладало. И немалыми! Роман с Сусловой оставил у Достоевского зарубку крепкую, раз пришлось ее даже в литературу затащить – сбегала от него в Париж с другим, потом требовала немедленно приехать, пугая самоубийством. В общем, еще та дамочка! По словам дочери писателя, Любови Федоровны: «В один прекрасный день она явилась к моему отцу в 7 часов утра, разбудила его и, вытащив огромный нож, заявила, что ее возлюбленный – подлец, она хочет вонзить ему этот нож в глотку и сейчас направляется к нему, но сначала хотела еще раз увидеть моего отца… Я не знаю, позволил ли Федор Михайлович себя одурачить этой вульгарной комедией, во всяком случае, он посоветовал Полине оставить свой нож в Париже и сопровождать его в Германию. Полина согласилась, это было именно то, чего она хотела». В Германии Достоевский проигрался в пух, Полина нашла нового кумира, и в результате на свет появился лучший в литературном отношении роман Достоевского – «Игрок» – абсолютно лишенный свойственных ему длиннот и к тому же обернувшийся счастливой женитьбой, навсегда излечившей писателя от игромании.
Впрочем, многие места в длиннющих романах Достоевского, наскоро топором нарубленных ради заработка, как поленницы дров, ему все равно удавались гениально. Еще Набоков заметил это, назвав Федора Михайловича «писателем не великим, а довольно посредственным, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей».
Эти банальности и длинноты вполне объяснимы. В отличие от Толстого, жившего до самой смерти с папиного поместья, Достоевский был литератором-профессионалом – поденщиком, способным настрочить роман всего за 26 дней, как случилось с его «Игроком», да еще и устроить между сеансами письма свою личную жизнь, сделав предложение стенографистке, которой этот роман был надиктован. До стилистики ли тут было? Одно закончил, за другое взялся, и так день за днем, чтобы не подохнуть с голоду. Да и папеньку Достоевского собственные его благодарные крестьяне зарубили топором в имении – уголовщина, которой хватало Достоевскому в биографии, стремительно выливалась на страницы его произведений, как бы доказывая, что жизнь и состоит из банальщины – неоплаченных чеков, проституток, благородных мерзавцев и вселенских страстишек «маленьких людей».
Вряд ли себя самого Достоевский при жизни ощущал гением. Мании величия за ним не замечалось. Никакими лаврами увенчан он не был. Орденами не награжден. Да и богатств не заработал, как это делают сегодня иные «письменники», втеревшись в депутатские ряды или распродав собственность своего же Союза таких же «письменников», только менее оборотистых. К концу жизни, а прожил он чуть меньше шестидесяти, «отставной подпоручик Достоевский» (так официально именовали его во всех документах до самой смерти), наоборот, все больше становился журналистом. Сейчас его бы назвали «колумнистом» или «блоггером». Свой «Дневник писателя» Федор Михайлович рассылал читателям по подписке с продолжением ежемесячно, а в конце года выпускал его в виде отдельной книжки – обычной дешевой брошюры. И строчил он в «Дневнике» буквально обо всем – о положении на Балканах, «еврейском вопросе», «общечеловеках» и «слизняках, принимаемых за людей», пьянстве и борьбе с ним, судебных процессах, подвигах солдат во время русско-турецкой войны – наваливал по два авторских листа в месяц! Только успевай глотать! На мой взгляд, это самая читабельная часть наследия Достоевского. Писателем он был, повторяю, неважным. Зато публицистом едва ли не лучшим в своем поколении – бойким, ехидным и абсолютно неполиткорректным. Ныне забыли, что не «Преступление и наказание» и не «Дядюшкин сон» принесли Достоевскому славу, и даже не «Братья Карамазовы», а последняя его публицистическая, «актуальная», как принято говорить, книга, чуть ли не на колене написанная, – «Дневник писателя». «Дневник писателя» сделал его имя известным всей России», – вспоминала одна из современниц Достоевского. Возьмите эту книгу, найдите ее в библиотеке, в интернете, на раскладке – есть и совсем уж дешевые издания, и ПРОЧИТАЙТЕ! Очень советую. Его написал чрезвычайно умный человек, хорошо знавший и простой народ наш, и другие народы, и смотревший на них без розовых очков.
Журналист в литературе
Достоевский в «Дневнике писателя» о так называемых «народолюбцах»: «Не вникнув в русскую душу и не зная, чего ждет и просит она, им часто случалось желать нашему народу, со всей любовью к нему, того, что прямо могло бы послужить к его бедствию». Он же о «либералах» – аналоге нынешних «евроинтеграторов»: «Либералы наши, вместо того, чтоб стать свободнее, связали себя либерализмом, как веревками»… И еще: «Просто полное свинство, и вовсе тут нет ничего либерального». О критиках православия, преклоняющихся перед западными церквями: «Похоже ли наше тихое, смиренное православие на предрассудочный, мрачный, заговорный, пронырливый и жестокий клерикализм Европы? Как же может оно не быть близким народу? Народные стремления создаются всем народом, а не сочиняются в редакциях журналов: «Надо или не надо», а будет так, как есть в самом деле».
Вот это «как есть в самом деле» и является главным в творчестве Достоевского. Говорят, что герои его не похожи на подавляющее большинство людей, что они – всего лишь «достоевцы», как выразился об этом «сумасшедшем доме» тот же Набоков. На Западе в моменты обострения противостояния с Россией традиционно пытались приписать черты описанных автором «Идиота» нервических персонажей только русским. Но тогда почему же такой популярностью именно в Европе и Америке пользуются его романы? Неужели там такой интерес именно к нашим славянским «идиотам»? Своих, что ли, не хватает? Так там все дурдомы «своими» забиты. И не только дурдомы, но и парламенты, СМИ и правительства, не замечающие настоящих проблем и раздувающие мнимые – делающие из мухи уже не только слона, но и кита! Почему художественные наблюдения Достоевского породили на Западе психоанализ Фрейда и философию сверхчеловека Ницше? Не потому ли, что Достоевский описывал именно европейские типы, а русская душа – всего лишь разновидность европейской. Она больна теми же западными болезнями. В каждом из нас есть что-то от персонажей Федора Михайловича, все психологические проблемы которых начинаются с отхода от заветов христианства и погони за чисто материальным скотским успехом. Я не раз встречал и Настасью Филипповну, и капитана Лебядкина в жизни, как и Ставрогина, Смердякова и Петю Верховенского, олицетворяющего любой революционный цинизм. Они куда более растиражированы, чем обычно полагают так называемые «порядочные» люди, привыкшие скрывать свое «достоевское» нутро под маской приличия.
Достоевский полагал, что в начале XVIII века, во время реформ Петра Первого, русский народ испытал тяжелейшую психологическую травму. Он разделился, по сути, на две нации – европеизированные верхи и оставшиеся в допетровской Руси низы. Федор Михайлович считал, что эту пропасть необходимо преодолеть, ибо и первым, и вторым есть, чем поделиться друг с другом. Достоевский предлагал «контракт» верхов с низами: «Мы должны преклониться перед народом, преклониться пред правдой народной и признать ее за правду… Но, с другой стороны, преклониться мы должны под одним лишь условием: чтобы народ и от нас принял многое из того, что мы принесли с собой».
Модернизатор-консерватор
По мысли Достоевского, избежать модернизации Руси все равно не удастся. Запад придется и догонять и перегонять. Другое дело – как? Достоевский стал консерватором из ярого западника и революционера. Он четыре года провел на каторге за участие в социалистическом кружке Петрашевского. Это была не шевченковская «солдатчина» с выпивками вместе с офицерами, а настоящий острог. Потом, правда, и солдатчина была, только закончившаяся совсем по-другому, чем у Шевченко. Достоевский, из военных инженеров попавший на каторгу, выйдя из тюрьмы, снова вернул себе службой за два года офицерские погоны. И излечился он от «революции» не из-под палки, а искренне – увидев в остроге и ссылке подлинный, а не придуманный революционными теоретиками народ. Издатель Достоевского Суворин вспоминал: «Во время политических преступлений наших он ужасно боялся резни, резни образованных людей народом… «Вы не видели того, что я видел, – говорил он, – вы не знаете, на что способен народ, когда он в ярости. Я видел страшные, страшные случаи».
Достоевский понял, что русскую революционную карту тогда, как и сегодня, втемную разыгрывают на Западе. Поэтому-то своих революционных бесов в Лондоне изводят, а русских – наоборот, награждают в том же Лондоне приютом и опекой. В «Дневнике писателя» Достоевский издевался над британским премьером Дизраэли, заявившим на одном из обедов, что «все эти русские, бросившиеся в Турцию спасать славян, – все это лишь русские социалисты, коммунисты и коммунары», «разрушительные элементы», которые Россия «рада была сбыть в Сербию». Зная намного лучше, чем Дизраэли, душевный подъем, охвативший накануне войны 1877-78 гг. Россию, Достоевский иронизировал: «Все эти наши капитаны и майоры, старые севастопольцы и кавказцы – все это социалисты! Выпьют-то из них иные, конечно; мы про это слышали, слаб на это служивый человек, но ведь это вовсе не социализм». Запад приписывал России то, что делал сам, сбывая свои разрушительные элементы в колонии и ориентируя русские разрушительные элементы на уничтожение своего же Отечества.
Пророческому предвидению Достоевского можно только подивиться. Он почуял разрушительность русской революции еще за полвека до того, как она произошла, и отказался этот смерч восхвалять, а тем более – призывать. Проблемы, стоявшие тогда перед славянской цивилизацией (я имею в виду и Украину, и Россию, и Белоруссию, входившие в одну империю), были, в общем-то, те же, что и сегодня. После отмены в 1861 году крепостного права русские дворяне смывались в Европу точно так же, как наши нынешние олигархи бегут в Лондон. Революции снизу можно было избежать, только производя революцию сверху – модернизируя не на словах, а на деле. Достоевского ужаснуло то, что стоило ослабеть деспотизму государства, как сразу же усилился деспотизм либеральной анархии – пресловутого «общественного мнения», представляющего на самом деле не общество, а только группы влияния низкопоклонствующих перед Западом газетных кликуш. Эти смердяковы, утверждавшие, как хорошо было бы, если бы «умная нация», то есть европейцы, победила «глупую» – славян – вызвали у него нескрываемое отвращение. Он не хотел в рабство. Даже в европейское. Поэтому публицистика Достоевского и остается высшим проявлением свободы слова в русском обществе на протяжении всей его истории. Хотя о русских, надо отдать ему справедливость, автор «Дневника писателя» судил не менее строго: «С самого детства и во всю мою жизнь, чуть только я попадал в большое праздничное собрание русских людей, тотчас всегда мне начинало казаться, что это они только так, а вдруг возьмут, встанут, и сделают дебош, совсем как у себя дома».
О том, кто хозяин земли русской
Недавно, уже при независимости, Достоевского кое-кто решил переделать задним числом в украинца – на основании того, что его предки некоторое время жили на Волыни. У нас любят такие «улучшения» все те, кто сами писать не умеют, но каким-либо образом пытаются привлечь к себе внимание. Жуликов везде хватает – в том числе и в литературоведении! Предки Достоевского на Волыни действительно некоторое время жили. Но приехали туда из… Белоруссии. Под Пинском есть село Достоево, которым владели пращуры автора «Преступления и наказания». В Великом Княжестве Литовском его им пожаловали за шляхетскую службу. Были они ребята лихие, склонные буйно проявлять свое шляхетство. Случались в этой семье и убийства, и измены – родословная Достоевских хорошо изучена, не буду ее пересказывать, как говорится, «от обезьяны». Но сам Федор Михайлович родился в Москве и всей долгой историей своего дворянского рода и собственной жизнью являлся воплощенным символом триединства русского племени. На сей счет у него в «Дневнике писателя» совершенно определенно сказано: «Хозяин земли русской есть один лишь русский (великорус, малорус, белорус – это все одно) – и так будет навсегда!»
Другими словами, большой разницы, говоря нынешним политическим языком, между «россиянами», «украинцами» и «белорусами» Достоевский не видел – считал их разновидностями одного и того же этноса. Как и я их считаю, вдоволь насмотревшись на все три чудные породы восточнославянского народа, легко перетекающие друг в друга. Федор Михайлович принадлежит всей Руси. Как Гоголь, как Булгаков, как князь Владимир, начавший править в Новгороде, принося языческие жертвы, а закончивший в Киеве с крестом в руке. Все они в нашем синклите среди хранителей русской цивилизации и идеи Святой Руси. А то, что Достоевский что-то не выписал, не отшлифовал или не облек в идеальную форму… Так времени у него не было! Столько он всего повидал и с такими бесами повстречался, что хотелось их побыстрее перенести на бумагу, дабы ПРЕДУПРЕДИТЬ И ПРЕДОСТЕРЕЧЬ СВОИХ! Да и то вопрос, нужно ли запечатлевать демонов в совершенных – лермонтовско-врубелевских художественных формах, увеличивая этим соблазн подражания олицетворениям тьмы? Достойны ли они того? По крайней мере, имея немалый соблазн пойти следами Печорина после чтения «Героя нашего времени», ни малейшего желания становиться Раскольниковым или Ставрогиным я не испытывал. Бесы у Достоевского – просто бесы – без орденов и парадной формы.
14.11.2011 12:09