Сталин не пропускал ни одной премьеры Большого театра. А Гитлер 21 июня 1941 года слушал "Прелюдии" Листа и сказал своему архитектору Шпееру: "Эту музыку отныне вам придется слышать часто!".
Те события уже стали историей. То есть, все меньше тех, кто это пережил. И все больше тех, для кого громкие имена эпохи уже не значат почти ничего или означают что-то совсем другое.
История — это то, что пережито не нами, но иногда вынуждает нас заплакать, как и искусство. Возможно, наш Леонид Быков, когда делал "В бой идут одни старики", гениально угадал перетекание суровой военной реальности в наивную, но очень стойкую музыкальную материю.
Есть мемуары одного нашего летчика, к сожалению, ныне покойного — полковника Дмитрия Панова. Он защищал Киев, Сталинград и дошел до Праги. В его 900-страничных мемуарах только абзац о музыке. Но эта книга написана человеком, который чувствовал события, как чувствовал бы их, скажем, композитор.
Войну ему предсказал звук ломаного стекла: ваза развалилась на мелкие кусочки. Ему сказали: это перед большим несчастьем.
Он служил в Василькове, под Киевом, в эскадрилье, которая за год до войны снималась в фильме о Чкалове (3-я эскадрилья, 43-й истребительный полк 36-й авиадивизии). Панов летал на деревянной "Чайке" (И-153) — последний биплан нашей истребительной авиации. Немцы летали быстрее, и биться с ними приходилось на встречных курсах. Пикировать "Чайка" не могла — воздушные потоки рвали нижнее крыло, как сноп соломы. Бортовая радиостанция ловила все, кроме команд. Поэтому на берегу Днепра расстилали белые полотнища, указывавшие летчикам, откуда летит противник.
Панов пишет о самолете в бое так, что чувствуется натянутая струна. Хотя он ни разу не употребляет этого слова. Но часто описывает, как эта струна обрывается. Например, когда самолет садится после боя и переламывается пополам от невероятных нагрузок.
В мемуарах Панова есть много того, что он видел и не мог объяснить. Это, например, невероятные повторы. Панов их просто записывает. И это похоже на репризы в музыке. Скажем, под Киевом взяли в плен немецкого пилота. Оставили жить. А через два года взяли в плен опять. И расстреляли.
Потом — три встречи с генералом Власовым. В первый раз — до войны, в Китае, где тот был военным советником, а Панов воевал с японскими летчиками. Во второй раз — под Киевом, где 37-ая армия Власова держала оборону до последнего. В третий раз — в Чехии, где наши самолеты добивали "Русскую Освободительную Армию" Власова.
Таких "реприз" много. При обороне Киева Панова контузило, и он оглох на время. А через много лет на мосту Патона он, в автобусе номер 14, попал в аварию и опять почувствовал, что теряет слух. Это было на том же месте, над которым его когда-то контузило в небе.
А еще — зачарованные мосты. Один, деревянный пятиметровый около Виты-Поштовой, Панов бомбил долго и не разбомбил. Приехал туда через полвека — мостик все еще стоял.
Другой зачарованный мост был на Днепре, на север от Киева. Там немцы перебрасывали войска в обход города. Тот мост так же безуспешно и долго бомбили. Фронтом тогда командовал Буденный — маршал, кавалерист и председатель Всесоюзного общества бильярдистов. Под Броварами он собрал летчиков и предложил то, до чего позже додумались японцы: камикадзе, самоубийца в начиненном взрывчаткой самолете.
Добровольцев не было. Не боялись: перед тем полк прославился двумя воздушными таранами, первыми на Юго-Западном фронте. Но не хотели умирать напрасно. Мост уничтожили без камикадзе. Однако немцы навели переправу за один день.
Киев был обречен. Полк вылетал из аэродрома под Броварами. Финансисты просили взять на борт пять тонн бумажных денег. Не взяли. Деньги в вихре пропеллеров кружили, как осенние листья.
Эти деньги могли понадобиться. Через несколько дней полк приземлился в Харькове. Голодные летчики пошли в ресторан. Там было много офицеров разных войск и — ничего, кроме плохой каши. Но был спирт. Выпили и поспорили: кто виноват в отступлении армии? Кавалеристы кричали на танкистов, те на летчиков, пехота на артиллерию. Драки в армии не редкость, пишет Панов, но такого грандиозного мордобоя, как 21 сентября 41-го года в ресторане харьковской гостиницы "Интернационал", он никогда не видел. Закончилось стрельбой. Летчики подхватили раненного товарища и пошли искать аптеку. Там сделали перевязку. А когда вышли, их уже ожидали энкаведисты. В аптеке был телефон, и аптекарь набрал нужный номер.
Летчики оружие не сдали. Но и их не взяли, потому что энкаведисты уже бежали из города.
Харьков был темным, таблички с названиями улиц сняли — по-видимому, чтобы немцы заблудились, когда придут. А как найти дорогу своим? Гениальный певец Борис Гмыря именно тогда не смог выехать из Харькова, остался в оккупации. Потом Сталину сказали: "Как Гмыря может петь для нас — ему же аплодировали немцы!" — "У них был хороший вкус!" — якобы ответил Сталин.
В оккупированных Львове, Донецке, Виннице, Харькове были оперные театры. В Киеве много ставили Вагнера и играли Бетховена. 90 процентов публики в опере были немцы, киевляне любили драму. Кто-то навел наши самолеты на киевскую оперу. Бомба пробила купол, упала в партере, было несколько убитых. Но немцы продолжали ходить.
В мемуарах Панова этого нет. Есть другое. Когда взяли Будапешт, он поехал искать для полкового клуба аккордеон. Нашел в еврейской семье. Дети (две девочки) не хотели отдавать — это была память о недавно погибшем отце. Но матери нужно кормить детей. И она отдала инструмент за 20 килограммов муки и свиную голову.
Старшая девочка взяла аккордеон и спросила, что сыграть напоследок. Полковник попросил вальс Штрауса. Печальнее вальса я не слышал никогда в жизни, пишет он.
22.06.2012 09:00