Олесь БУЗИНА. О бедном жандарме замолвите слово-3

…в процессе 1847 года и его бумаги», опубликованной еще в 1925 году в журнале «Україна».

(From-UA продолжает публикацию отрывков из новой, еще не вышедшей в свет книги известного украинского писателя и журналиста Олеся Бузины «Ангел Тарас Шевченко». Начало читайте здесь).

Журнал выходил под общей редакцией академика Грушевского, незадолго до того вернувшегося из эмиграции в СССР. Новая власть ему многое позволяла в благодарность за то, что он смачно плюнул в свое антисоветское прошлое, и бывший председатель Центральной Рады, сменив нестабильное эмигрантское житье на хлебную должность советского профессора и руководителя Исторической секции Всеукраинской академии наук (ВУАН), публиковал в своем журнале, что хотел, не слишком стесненный цензурными препонами. Большевистское правительство даже выделяло ему в полуголодные 1920-е годы полновесные американские доллары, чтобы он мог расплачиваться с авторами. Стимулировало, так сказать, «українознавчі штудії».

Из этой статьи Новицкого все наши последующие «дослідники» в основном и черпают информацию, останавливаясь, впрочем, в ужасе перед некоторыми особенно интересными фактами. К примеру, в наиболее полном до сих пор сборнике «Т.Г. Шевченко в документах і матеріалах», который издадут через четверть века после исследования Новицкого, один из ответов Шевченко на следствии будет опубликован не полностью. «Какими случаями, - спросили у него в Третьем отделении, - доведены вы были до такой наглости, что писали самые дерзновенные стихи против государя императора, и до такой неблагодарности, что сверх великости священной особы монарха забыли в нем и августейшем семействе его лично ваших благотворителей, столь нежно поступивших при выкупе вас из крепостного состояния?» И получили такое объяснение: «Будучи еще в Петербурге, я слышал везде дерзости и порицания на государя и правительство. Возвратясь в Малороссию, я услышал еще более и хуже между молодыми и между степенными людьми; я увидел нищету и ужасное угнетение крестьян помещиками, посессорами и экономами шляхтичами, и все это делалось и делается именем государя и правительства»…

Что же скрывается за загадочным троеточием? Ведь фраза явно оборвана. У Новицкого находим полный ответ. Сразу же после слова «правительства» следует продолжение шевченковской исповеди: «Я всему этому поверил и, забыв совесть и страх Божий, дерзнул писать наглости против моего Высочайшего благодетеля, чем довершил свое безумие».

Ни в чем не собираюсь упрекать Кобзаря. Струсил ли он на следствии, выкручивался ли или действительно в ту минуту думал так, говоря о своем «безумии», мне все равно. Но ни одна ученая б… не осмелилась после Новицкого честно процитировать подлинную фразу Кобзаря! Ни в советской, ни в постсоветской Украине! Хотя бы во имя элементарной научной точности, не говоря уже о подлинном драматизме, который передает эта шевченковская реплика.

Не осмеливаются повторять у нас и описание поведения поэта на следствии, которое содержится в журнале III отделения. Вот оно: «При первоначальном словесном допросе Шевченко, соглашаясь в неблагопристойности своих сочинений, сам называл их «мерзкими». При этом виновный рассказал случай, по которому он получил свободу из крепостного состояния. Карл Брюллов написал портрет В.А. Жуковского, который представил его Государю Императору. Его Величество и прочие члены Августейшей фамилии сделали складку и деньги послали через Жуковского Брюллову, а Брюллов на эти деньги выкупил Шевченко на свободу». «Убежденный в III отделении, - продолжает полицейский журнал, - Шевченко еще более почувствовал раскаяние в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим ему столь важную милость. Впрочем, раскаяние это ограничилось только в отношении стихотворений, о Славянском обществе и участии в оном Шевченко показал упорное несознание, отзываясь, что ему не было известно ни о каких замыслах друзей его».

Правда, на очной ставке о причастности Тараса к тайному обществу стал твердить его приятель – студент Андрузский. Однако наш герой эти наветы решительно отверг – мол, ни о каких подпольных организациях ни сном, ни духом не ведаю! Живи он в более поздние времена и попади в НКВД, гестапо или в куда менее известную, но не менее жестокую Службу безопасности ОУН Степана Бандеры, за него бы взялись всерьез. Выколотили бы из поэтической тушки все – вплоть до тайного умысла прорыть подземный ход из родной деревни Кирилловка в петербургский Эрмитаж и вынести оттуда все культурные ценности. Но, повторяю, Шевченко посчастливилось жить в эпоху просвещенных жандармов. В III отделении не пытали! Не били подследственного по почкам, не давили ему лакированным жандармским сапогом половые органы и не загоняли непродезинфицированные иголки под ногти.

Впрочем, Петрашевский, попавший в контору Дубельта через два года после Тараса по делу имени себя, будет утверждать, что его там все-таки истязали – некой загадочной «электрической машинкой». Во что верится с трудом. В отсталой России с одной железной дорогой на всю страну (да и то только из Царского Села в Петербург) «электрифицированные» жандармы – это вообще какая-то фантастика! Она и возникнуть-то могла только в передовом продвинутом мозгу хорошо информированного о технических новинках чиновника Министерства иностранных дел и одновременно социалиста Петрашевского, которому, видимо, просто стыдно было признаться, что его «сломали» обычными психологическими методами. Вот и пришлось самому «изобрести» фантасмагорический полицейский электрошок, куда более зрелищный и убедительный для слушателей, чем шок обычный, возникающий сразу после того, как подследственный попадает в тюремную камеру.

Ведь все люди почему-то предпочитают воображать себя непременно героями. Им хочется убедить других, что они сдались только после жесточайших пыток – цепей, дыб, кнутов, электростанций, подключенных прямо к заднице носителя передовых идей… Не рассказывать же о том, что пришел вечер, а ты сидишь в одиночке и думаешь о том, что в это время твои знакомые идут в театр, на бал, в публичный дом… А утром станут делать карьеру, как ты еще вчера… И обычное переписывание казенных входящих и исходящих покажется таким сладким делом, а собственные гениальные прозрения о несправедливости мирового устройства таким «безумием», что волей-неволей примешь правду дубельтов и бенкендорфов, гласящую: ничего развивать не надо, а лишь охранять. Ибо в мире ничто не развивается. И развиваться не может – только разлагается. И долг наш, жандармский, верноподданнический – разложение этого лучшего из возможных миров всеми имеющимися средствами пресечь!

Кстати, о правде дубельтов. Допрашивавший Тараса на следствии генерал-лейтенант от кавалерии (ибо «жандармы» в переводе с французского – «вооруженные всадники», задуманные первоначально как конная военная полиция) Леонтий Васильевич Дубельт был, как и Шевченко, сыном обычного крестьянина. Правда, не украинского, а латышского. Но сути дела это не меняет, демонстрируя, какую непохожую карьеру могли сделать одаренные крестьянские дети в сословной дворянской империи, коей являлась николаевская Россия.

Крестьянское происхождение Дубельта в советские времена, естественно, не разглашалось, чтобы не ввергать граждан в ненужные размышления и не подрывать веру в классовую сознательность. Не афишируют его и сейчас в Украине. Может, латышей боятся дразнить, надеясь вслед за ними пролезть в Евросоюз. Может, не знают попросту об этом факте, по необразованности своей. Но не я же латышские крестьянские корни начальнику штаба корпуса жандармов придумал!

В писаниях знаменитого «князя-республиканца» Петра Долгорукова – соратника все того же Герцена, об этом прямо сказано: «Леонтий Васильевич Дубельт, столь гнусно памятный в летописях Николаевского царствования, сын лифляндского латыша-крестьянина, поступившего в военную службу и с офицерским чином приобретшего дворянское достоинство». Вот оно как бывает! Тут же и характеристика этому гению сыска дается, особо ценная тем, что исходит от революционера и эмигранта: «Дубельт – человек ума необыкновенного, но в высшей степени жадный, корыстный и безразборчивый».

Оставим на совести князя обвинения жандармского генерала в «безразборчивости». По крайней мере, в отличие от рюриковича Долгорукова, гордившегося тем, что он знатнее Романовых, Дубельт за границу не бегал, а потом домой униженно не просился. Тем более, пасквилей на своих знакомых по петербургскому высшему кругу в Париже не печатал, дабы привлечь к себе внимание европейской общественности.

Однако мысли собственные имел, доверяя их личным запискам, опубликованным частично только через много лет после его смерти в литературно-историческом журнале «Голос минувшего» (№3 за 1913 год). Интересно излагал: «Как прочтешь в журналах и газетах, что делается в Европе, и особенно во Франции, то, право, все это кажется так непостижимо, что можно принять все напечатанное за выдумку и сказки! – У них там и климат, и изобилие, и просвещение, и усовершенствованные теории, и улучшенная администрация, и великолепные машины, искусства процветают, агрономия достигает неслыханных успехов, и чего, чего там нет! У нас же все худо; и дураки мы, и не умеем никто из нас ни хлеба сеять, ни даже есть его; и все у нас в ребячестве, и все делается дурно; и медведи-то мы, и раболепные невольники, и хуже нас нет существ на свете! А как посмотришь на поверку: в нашей медвежьей берлоге порядок, послушание, любовь к государю, любовь друг к другу (но это, может быть, и не совсем), любовь к своим обязанностям! А у них, в просвещенных, усовершенствованных странах, голод, непокорность, ненависть, баррикады, междоусобия, все бедствия, все гибельные страсти, которые ведут в ад и из ада исходят».

А ведь Дубельт прав! Как раз в 1847 году, незадолго до того, как он напишет эти строки, в просвещенной Франции – неурожай. Вместо того чтобы порадоваться злоключениям идеологической вражины, «дикая» николаевская Россия отваливает ей заем в 50 миллионов франков на борьбу с голодом. «Государь дал Франции денег взаймы», - упоминает в записках наш жандармский гуманист. И тут же сетует: «Поступок его, конечно, великолепный, но, боюсь, что немногие оценят его. Иные скажут, что это из хвастовства; другие, что он хочет подкупить французское народное мнение; третьи станут жаловаться, зачем столько денег уходит за границу, когда сама Россия нуждается во многом. Мало кто поймет и оценит истинное побуждение высокой души государя»…

И не оценили! О французских займах России накануне Первой мировой войны помнят до сих пор. А о русских Франции забыли – так, словно их и не было! Ведь они не вписываются в стереотип: богатая Европа и нищая Русь!

Не высказывая лишний раз свое мнение царю, Дубельт наедине с собой - чуть ли не оппозиционер. Особенно беспокоил генерала внешнеполитический идеализм Николая I – его готовность протянуть руку любому монарху, попавшему в беду. В 1848 году венгры восстают против молодого австрийского императора Франца-Иосифа, и русская армия тут же спешит ему на помощь – спасать незадачливого партнера по Священному Союзу. Монархисты в восторге, а Дубельт только скептически замечает: «Стоят ли поганые австрийцы, чтобы русские проливали свою кровь за них?».

И снова он прав! Всего через несколько лет, во время очередной драки с Турцией неблагодарный Франц-Иосиф потребует от России очистить дунайские княжества – Молдавию и Валахию. И придется очищать, чтобы не вызвать войну на два фронта! Саму же Турцию Дубельт, будь его воля, предпочел бы вообще не трогать. «Турок должно беречь и поддерживать, - считал он, - потому что для государства всегда выгоден глупый сосед».

Понимая, что зарубежную политику определяет сам царь, Дубельт, тем не менее, справедливо брюзжит: «Какое нам дело, что французы безумствуют; провались они сквозь землю, лишь бы мы были умны; они пусть себе хоть искусают друг друга, - туда им и дорога. Стереть Францию с земли мы одни не можем, а нам против их никто помогать не будет, потому что все эти немцы заражены такими же мыслями».

Почему этот умный жандарм вынужден держать язык за зубами? Да потому что он отнюдь не так всемогущ, как кажется. В служебной иерархии империи у него достаточно шаткое место. Он – выскочка, парвеню, вынужденный доказывать свою пригодность постоянными успехами, - раскрытием все новых и новых заговоров. Когда Леонтий Васильевич пытается выйти за пределы своих непосредственных служебных интересов, его тут же ставит на место собственное начальство – граф Орлов. «От излишнего усердия перенес я сегодня большое огорчение, - повествует Дубельт. - Английский флот начал заводить винтовые корабли. Мне пришло в голову, что ежели их флот будет двигаться парами, а наш останется под парусами, то при первой же войне наш флот тю-тю! Эту мысль я откровенно передал моему начальнику и сказал мое мнение, что здравый смысл требует, ежели иностранные державы превращают свою морскую силу в паровую, то и нам должно делать то же и стараться, чтобы наш флот был так же подвижен, как и их. На это мне сказали: «Ты со своим здравым смыслом настоящий дурак!» Вот тебе и на!».

Дубельт очень переживал, что наверху не оценили его рвение. Но когда в Петербург приехал французский изобретатель Менье с предложением продать военному ведомству новое нарезное ружье с конической пулей, Леонтий Васильевич снова встал на поддержку технического прогресса. «Помилуйте, - заявил он, - наши комитеты жалеют денег, а не подумают о том, что эти механики передадут свои тайны другим европейским державам, и тогда, при первой войне, они разгромят нас своими новыми, нам не известными, разрушительными средствами».

Увы, и на сей раз правоту генерала подтвердила только Крымская война. О своей же неудаче с идей перевооружения он с грустью вспоминал так: «Тут проглотил я ту же пилюлю, которую проглотил при суждении о флоте».

Откуда же взялся этот выдающийся передовой ум эпохи? Да все оттуда же! Дубельт, между прочим, в молодости был без пяти минут декабрист. Как «одного из первых крикунов-либералов» в Южной армии вспоминал его желчный соратник Фаддея Булгарина консервативный литератор Греч. В Киевской масонской ложе «Соединенных славян» в 1820 – 22 гг. молодой офицер Дубельт - наместный мастер. Участник еще двух лож – «Золотого кольца» в Белостоке и петербургской «Палестины». «Много страстей боролось в этой груди, - писал о нем Герцен, - прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было».

Тема интернационального масонства Российской империи, из которого вышли декабристы 1825 года и польские повстанцы 1831-го, требует отдельного исследования. Но можно только представить, что чувствовал, бывший мастер Киевской ложи «Соединенных славян», прочитав донос о возникновении в том же Киеве Славянского общества Кирилла и Мефодия. Просто дурной сон какой-то! Не показалось ли ему, что история просто кружит по спирали, повторяя один и тот же сюжет?

Впрочем, видно, в Киеве земля такая. Как во всяком святом городе тут переплетались абсолютно противоположные национальные устремления. Представьте, что вы живете на его холмах в XIX веке среди русских, поляков и малороссиян, составлявших три главные местные национальные общины, а в числе ваших знакомых симпатичные представители всех этих групп. Как совместить узкий национализм с противоречащим ему повседневным опытом? Город маленький. Приличных мест – раз, два и обчелся. Все знакомы со всеми. Волей-неволей дойдешь до идеи панславистского федерализма!

Как бы то ни было, Дубельт не стал раздувать из дела Шевченко и его приятелей нечто грандиозное, хотя, по полицейской логике, именно так и должен был поступить. Доносчик Петров вообще произвел на него неприятное впечатление. В докладе III отделения на высочайшее имя этот добровольный помощник властей охарактеризован весьма пренебрежительно: «Петров, подобно Андрузскому, несколько увеличил дело в своем донесении, как по молодости лет своих, так и по тому, что суждения, происходившие у Гулака, он слышал частью из-за стены, и следовательно мог ошибочно понять мысль разговоров».

Что касается Тараса, то он, как гласит доклад, не имел к подпольной организации никакого отношения: «Все дело доказывает, что Шевченко не принадлежал к Украйно-Славянскому Обществу, а действовал отдельно, увлекаясь собственною испорченностью». Его вина, по мнению жандармов, состояла в другом: «Шевченко, вместо того, чтобы вечно питать благоговейные чувства к особам Августейшей фамилии, удостоившим выкупить его из крепостного состояния, сочинял стихи на малороссийском языке, самого возмутительного содержания. В них он выражал плач о мнимом порабощении и бедствиях Украйны, то возглашал о славе гетманского правления и прежней вольнице казачества, то с невероятною дерзостию изливал клеветы и желчь на особ Императорского дома, забывая в них личных своих благодетелей».

Иными словами, Кобзарь был наказан за неблагодарность. Во все времена не рекомендуется плевать в колодец, из которого берешь воду. Тридцатитрехлетний Тарасик в год своего ареста как раз вступил в возраст мудрости. Однако он этим правилом пренебрег и … поплатился.

Вопреки легенде, как свидетельствует запись в документах III отделения, «бывший художник Шевченко, при объявлении ему Высочайшего решения об определении его рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, принял это объявление с величайшею покорностию, выражал глубочайшую благодарность Государю Императору за дарование ему права выслуги и с искреннейшим раскаянием, сквозь слезы говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия.

По его словам, он не получил никакого воспитания и образования до самого того времени, когда был освобожден из крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов и других молодых людей, которые совратили его с прямой дороги. Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное к нему снисхождение»…

Мягкость же наказания для незадачливого пасквилянта отметил не только я в первой части этой книги, но и Михаил Новицкий в статье 1925 года: «Присуд Миколи I не був особливо жорстокий на ті часи. В порівнянні з карою петрашевців та поляків він здається навіть «гуманним»… Між тим Шевченкова провинність, головним чином, відноситься до зневаги величності імператора та його дружини. Таке злочинство каралось тоді вельми суворо: minimum заслання на каторжні роботи»…

А Тарас, напоминаю, был всего лишь определен в солдаты с правом выслуги в офицерский чин. Перед ним открывалось широкое поле для военной карьеры. Все, чему он так завидовал в своих произведениях - эполеты, барышни, внебрачные дети, – само лезло ему на плечи. Нужно было только оценить прелесть новой интересной жизни!