Беседы с Глузманом, ч. 2. Срок
22.06.2009 12:30
…что-то наподобие ностальгии к тем страшным временам, когда за хулу в адрес ЦК КПСС можно было получить десятилетний срок. Что это – воспоминания о молодости, которая, несмотря ни на что, остается светлым пятном в памяти человека? Или нечто большее? Может быть, разгадка проста – тогда все было более честно и, в результате, более понятно? Было черное, было белое, была настоящая дружба. И главное – была надежда на победу. Слабая, отчаянная надежда все изменить. Победили. Пусть случайно, но победили. И ничего не изменилось…

(Начало читайте здесь)


Исторические подтасовки и евреи

- Известно Ваше высказывание о том, что Украина получила независимость случайно. Это идет вразрез с официальной версией о том, как наш народ всю историю своего существования боролся за независимость.

- Да, я убежден в том, что независимость получена Украиной случайно. Если шла борьба, то откуда взялись Хрущев, Брежнев? Я общаюсь с историками, блестящими специалистами, которые сейчас пребывают в состоянии шока от того, как переписывается история. Мне рассказывали, как пару лет назад наш дорогой Гарант Конституции вызвал одного ведущего специалиста и сказал ей: «Мы же знаем, что в Голодомор погибло не менее 10 миллионов?» На что она ответила Виктору… как его отчество?

- Андреевич.

- Да, Андреевичу… Видите, забываю отчество своего Президента. Психоаналитики сказали бы, что я хочу его забыть. Я бы хотел, да не получается…

Так вот, она ответила ему: «Это невозможно, расчеты не делаются на идеологических постулатах…» Но главный историк Украины ответил: «Ну, вы постарайтесь». А если три миллиона погибло, это что - мало? Меня возмущает поведение Ющенко. Говорит-то он иногда правду, но то, как он ее говорит… Во что он превратил жертв голодомора? Трагедия превращается в фарс, но если Виктор Андреевич напишет воспоминания, то в них расскажет, вероятно, что ему с народом не повезло. Слишком резкие шатания, слишком резкие суждения, причем иногда происходит постановка с ног на голову.

Такой подход – ужас для историка. Какая разница – будет ли называться трагедия народа «геноцидом» с точки зрения международного права? Я знаю о голодоморе с детства. Мне рассказывали об этом родители, шепотом рассказывали. Но ведь история нашей страны – это не только лишь голодоморы, геноциды, погромы. Есть дело Бейлиса, в котором, несмотря на требование царской власти, был вынесен справедливый оправдательный приговор. Это дело лежит в областном архиве, почему же оно не интересует Ющенко?

- Вопрос отношений украинского и еврейских народов настолько сложен, что иногда лучше молчать, чем говорить.

- Меня ненавидит большое количество украинского профессионального еврейства именно за то, что я говорю. Я говорю о том, что порядочная часть НКВД состояла из евреев, а о таком якобы упоминать нельзя. Хотя эти факты – нити того же кровавого клубка, из которого состоит история этой несчастной страны.

Ведь на самом деле погромы, в большинстве своем, устраивали не украинские крестьяне. Это, за редким исключением, были управляемые процессы. Почему в НКВД служило столько евреев? Почему мой отец был одним из первых строителей советской власти на Житомирщине? Да потому что черта оседлости была до революции! Потому что задыхались евреи, лишенные прав на все, включая право на образование. Потому что существовало вполне легальное законодательство, в котором евреи не уравнивались в правах с остальными национальностями. Потому что никто не мог подействовать на этого примитивного царя-батюшку Николая Второго, упорно не желавшего делать из империи цивилизованное государство.

- До того, как попасть в жернова самого справедливого правосудия, Вы формировались как личность. Откуда брались Семены Глузманы? Почему так трудно было молчать там, где молчали миллионы?

- Я могу говорить только за себя. Мой отец, несмотря на то, что был в партии, причем ленинского призыва, глубоко ненавидел советскую власть. Он ненавидел ее всеми фибрами души и рассказывал мне то, что формировало мое мировоззрение. Каждое воскресенье за столом он повторял: проблема не в Сталине и не в Ленине, проблема в системе. Я помню, как мама пыталась остановить его: «Фишель, зачем ты об этом ему говоришь?» Ну, где-то ведь ему нужно было это говорить…

Отец слушал «Голос Америки», я садился рядом, и сквозь неимоверные завывания глушилок мы пытались разобрать какие-то фразы, чьи-то фамилии. Учтите, что период моего формирования пришелся на времена хрущевской оттепели. Я рос тогда, когда Сталин был бякой, и говорил об этом на уроках в старших классах.

Потом, когда Хрущева выгнали, руководство КПСС предприняло попытку реабилитации Сталина, однако заартачились западные Компартии. Кстати, одним из пунктов обвинения в моем деле было то, что я клеветал на миллионы убиенных.

- Каким образом?

- Я говорил о двадцатом съезде. Свидетели дали показания следователю, а следователь, в общем-то нормальный, интеллигентный человек, спрашивал меня, видел ли я материалы того исторического съезда. Я отвечал, что лично не видел. Следователь говорил – ну, вот. Значит, это клевета… Но я забегаю вперед.

Состоялось мое знакомство с Виктором Некрасовым. Я много раз бывал у Виктора Платоновича в гостях и на кухне читал самиздат, лежавший там пачками, а это чтение тоже определенным образом формировало мое мировоззрение. Именно Некрасов познакомил меня с Леонидом Плющом.

Но лично мой акт сопротивления системе продиктован наивным желанием добиться правды в конкретно взятом случае, в конкретной сфере, в которой я компетентен. Я любил психиатрию и страстно желал стать специалистом, но виделась мне психиатрия несколько в романтическом свете.

Моя плохая информированность мешала мне видеть главного палача. Я полагал, что главным виновником того, что медицина превращена в орудие подавления, является Даниил Романович Лунц, заведующий четвертым отделением в Институте Сербского. Этот человек был чекистом, а отделение находилось в полном распоряжении Академии КГБ. Там творили все, что угодно – при желании и лягушке диагноз «инакомыслие» поставили бы. Даниил Романович Кунц – уже по фамилии ясно, к какой этнической группе данный индивидуум относится. И из этих соображений для меня вопрос также был принципиален.

Я принял решение. Очень странное с позиции здравого смысла решение сделать то, что впоследствии и сделал.

Отчаянная, но честная глупость

- Почему именно генерал Григоренко?

- Самиздат тогда пестрил материалами об этом человеке. Я Григоренко никогда не видел, но читал множество материалов о нем. Как-то раз предложил Плющу послать семье генерала письмо, в котором сказать: в Киеве есть молодой специалист, готовый провести экспертизу. Мы передали это письмо через освободившегося крымского татарина-физика. Прошло полгода. Никакой реакции.

Передали второе письмо. Через месяц приехал сын Петра Григоренко, привез серьезные материалы от адвоката отца Софьи Калистратовой. Она пыталась защищать генерала, но ему поставили диагноз «невменяем», а гуманное советское правосудие заседаний судов над душевнобольными не проводило. Просто закрывало их в спецучреждениях.

Калистратова переписывала медицинские документы. Ни тогда, ни позже женщина не смогла объяснить, для чего она это делала, на что надеялась. Но факт остается фактом – эти рукописи были переданы мне. Я переписал все сорок страниц своей рукой, и мы с сыном Григоренко рукопись сожгли.

- Кто из коллег Вам помогал?

- Очень помог мой друг Фима Вайнман, написавший ту часть документа, которую я не мог написать сам. Когда моя экспертиза, обосновывающая полнейшую вменяемость генерала, была готова, я передал ее отцу своего близкого друга, молодого психиатра Вовы Бирюковича. Мне нужно было, чтобы с моими выводами ознакомился какой-нибудь гуру от психиатрии, погладил по голове и сказал: «Семен, какой же Вы молодец!».

Профессор-психиатр Петр Викторович Бирюкович, отлично помнящий 37-й год, позвонил мне на следующий день и ледяным тоном попросил заехать. Я приехал, и отец моего лучшего друга, не впуская меня в квартиру, на пороге отдал папку. Причем через мгновение после того, как Петр Викторович разжал свою ладонь, выпустив из нее столь опасную писанину, лицо его разгладилось. Потом он поинтересовался то ли погодой, то ли моим здоровьем. В общем, я все понял и ушел, не задавая вопросов…

Я нашел молодую девушку, которая перепечатала мой труд. Тоже показатель моей глупейшей наивности – какая разница, прочтет Сахаров документ, написанный от руки или отпечатанный на машинке? В общем, Люба Середняк, семнадцатилетняя девушка, помогла мне отпечатать документ…

- Что стало с ней?

- Она никого не сдала, кроме того, эта девчушка вела себя так, как многие наши диссиденты себя не вели. Она объявляла голодовки, заставила разработать под нее специальное меню, так как не ела мяса. Крови попила с гэбэшников изрядно. Получила год лишения свободы.

Я понимал, что все может закончиться плачевно, и я боялся. Но сделать ничего не мог, просто шел навстречу аресту. Когда ко мне приехал Сахаров с Боннэр, и мы встретились на вокзале, вокруг стояли люди в плащиках, читали газетки. Было ясно, что за мной уже «ходят», что дни до ареста сочтены…

- Академик Сахаров приехал для того, чтобы взглянуть на человека, посмевшего написать заключение?

- Боннэр, увидев меня, воскликнула: «Какой мальчик!». Уже потом я понял, для чего они приезжали. В самиздате не принято было писать анонимно. Они приехали сказать мне, чтобы я подписал свое заключение. Но не сказали, пожалев меня. К слову, я подписал свой труд «три психиатра», и это дорогого стоило мне на следствии и в суде. Все очень хотели узнать – кто же эти двое, кроме меня?

- Как Вас арестовали?

- КГБ выстроило вокруг меня целую мозаику стукачей. Показания дали несколько моих бывших друзей. Когда проводили обыск, обнаружили кусочек копирки за диваном. Люба, печатая, совершила ошибку, вытащила закладку и в сердцах забросила за диван. Вся закладка, вместе с копиркой, на которой была пара фраз, оказалась у органов. В этих отпечатанных предложениях не было фамилий, просто по некоторым фразам нетрудно было догадаться, что речь идет о судебной психиатрии. Этого было достаточно…

Суд был закрытый. Моего отца, члена партии, и Виктора Платоновича Некрасова, лауреата Сталинской премии, на него не пустили. Главные вопросы, которые волновали судью - где рукопись и кто остальные «два психиатра»? Когда я говорил, что все сделал один, мне не верили…

В приговоре был весь джентльменский набор – крымские татары, 68-й год, кухонные беседы про ущемление прав человека, клевета на советскую действительность. И что самое смешное – я действительно все это говорил. Но кто не говорил? Сами гэбэшники говорили и рассказывали антисоветские анекдоты.

Ни слова о генерале Григоренко в приговоре не было…

(Окончание)
Беседовал Анатолий Шарий