Киев после фашистов
22.04.2010 14:55
Юрий Константинович Карпюк родился в Киеве в 1925 году. Учился на Урале, куда родителей направили на строительство г. Магнитогорска. Не окончив школу во время Великой Отечественной войны, ушёл добровольцем. После окончания 2-го Тюменского военно-пехотного училища воевал на 2-ом Белорусском фронте командиром миномётного взвода. После войны закончил строительный факультет Уральского политехнического института и с 1952 года работал на новостройках Иркутской, Читинской и Амурской областей, Бурятии, Хабаровского и Приморского краёв. Прошёл путь от мастера до главного инженера СМУ. Затем работа в НИИ. Был конструктором, экспериментатором и пусконаладчиком новых технологий угле- и нефтехимии на Востоке. В настоящее время живёт в Киеве. Печатается в газетах, издаёт на собственные средства книги воспоминаний о ратном и трудовом пути.

Предлагаем вашему вниманию главу «Киев» из его книги «Курсантские былинки».

Киев

...После Волги эшелон повернул на юг и вскоре покатил по территории, где побывала война. Мы – молодые офицеры, ещё не привыкшие к своим погонам, сразу стали серьёзнее и как будто повзрослели. Весёлый гомон, шутки, песни, снежки на остановках – ведь всего девятнадцать – всё как-то сразу ушло. Теперь был лишь один вопрос: куда едем. Сходились на том, что Киев не миновать. Ребята знали, что я из Киева, что там у меня остались родные, о которых я ничего не знал с 41 года. И вот – Киев! Но какой! Двери теплушки раскрыты настежь. Все стоят, смотрят молча, без единого звука, как на похоронах, а я боюсь повернуться к ним лицом, посмотреть в глаза.

Когда подъехали к вокзалу, ко мне протиснулся майор, начальник нашей «команды 75» и негромко сказал: «В твоём распоряжении три часа. Если не успеешь, срочно любыми средства добирайся в..!» и назвал, наконец, пункт, куда нас везли. Я спрыгнул на ходу, вдогонку кто-то бросил шапку. Пробрался через какие-то развалины и побежал. Я постоянно помнил про данные мене три часа, но бежал не поэтому. Просто не мог идти. Великое спасибо патрулю, что не задержал тогда бегущего младшего лейтенанта с шапкой в руке.

Опомнился я на улице Короленко и только тут понял, что Киев разрушен не всюду. Значит, есть надежда! Вот и она наша улица. Отсюда в тридцать третьем мы уехали строить Магнитогорск. Но здесь осталось столько родных, и знакомых. Бегу вниз и боюсь посмотреть вперёд, увидеть развалины. Вот девятнадцатый номер, где был польский клуб, следующий – наш. Поднимаю глаза и – о, радость! Фасад следующего дома трёхэтажного дома цел. Сейчас увижу своих! Сворачиваю в подворотню – завал из кирпичей. Возвращаюсь на улицу и тут вижу: фасад цел, а дома – нет, пустота на все этажи. И сквозь эту пустоту, к которой подойти страшно, вижу его – стоящий в глубине наш двор. Но что с ним стало! Закопченный кирпичный остов, какие-то обломки и снежная целина. Следов нет, никто к нему не ходит. Пробираюсь по грудам кирпича во двор, захожу в пустую коробку дома. Перекрытий нет, надо мной – небо. Мысленно хожу по комнатам второго этажа. Здесь жили мы, здесь – родственники, а там стояла моя кровать. Пробираюсь за другую стенку. Даже на морозе чувствуется ещё не выветрившийся чад пожара. А вот кухня. Но что это! В нише второго этажа, бывшей когда-то стенным шкафом, стоит наша ваза. Называли её терракотовой. Большая, светлая, красиво расписанная, не тронутая войной. Особенно хороши в ней были пионы и осенние полевые цветы.

Сквозь воспоминания вдруг прорывается: «Ведь был пожар, а не взрыв. Значит, уцелели и люди. Где они?». Спросить некого, что же я стою. Ведь три часа... Теперь бегом на Рейтерскую, к дедушке. Выбираюсь из развалин на улицу. Внутри разрушенного дома вижу странного человека с альбомом и карандашом в руках. Рисует развалины! Может быть, это – единственная память.

Знакомый путь короток. По дороге замечаю: город как будто в вечных сумерках, огней не видно, очень редкие прохожие скользят мимо, как тени, безмолвные, безучастные. Дедушкин дом цел. Не только с фасада. Второй этаж. Нажимаю все кнопки звонков, жду. Слышу лишь звук сердца. Соображаю: нет электричества. Колочу в дверь руками и ногами, запыхавшись, объясняю, кто я и к кому. Открывают и помогают в тёмном лабиринте коридоров найти дорогу. Уже понимаю: живы! Вхожу в комнату. Едва светит коптилка. У стола стоит бабушка и смотрит, как на чужого. Обнимаю её, узнаёт, плачет. «А где дедушка?». И тут слышу какое-то шевеление за ширмой. Отодвигаю её. Дедушка лежит на кровати лицом вниз, в каких-то конвульсиях пытается встать, но не может. Становлюсь на колени, целую такие родные, пахнущие дедушкой усы и бороду. Никто не может произнести ни слова. Наконец, объясняю, откуда я и куда, а сам казню себя: хоть бы немножко хлебца захватил, ведь им есть нечего. Успокоились, помолчали. Узнаю, что тёти мои живы. Одна была очень больна и её не тронули. Вторую везли в Германию, но она бежала из поезда и вернулась, поляки помогли. Сейчас обе в Киеве, живут недалеко. Дедушка с бабушкой чудом остались живы. Их в толпе гнали куда-то за город. Выбились из сил, упали в канаву, и конвой в сумерках не заметил их. Потом до освобождения скрывались у родственников в деревне за Барышевкой. Всё это рассказывает бабушка, сбивается, плачет, не договаривает слова и почему-то всё время кланяется. Дедушка пытается что-то сказать, но не может и лишь тяжко стонет, так тяжко, что до меня не всегда доходят слова рассказа бабушки.

Мои три часа! Вспоминаю о них внезапно, не знаю, сколько осталось. Нужно бежать, но как уйти. Застёгиваю шинель – я не успел её снять – беру в руку шапку. Бабушка поняла: я ухожу. Стоит, опустив руки. Не было случая, чтобы эти руки отпустили меня без гостинца. А теперь... Топчусь, молчу и не могу уйти. Ведь я не услышал ни одного слова от дедушки. И, может быть, уже никогда не услышу! Опускаюсь на колени, обнимаю его, прижимаюсь к его лицу. И, вдруг, слышу шёпот: «…дай тебе бог,... живым, здоровым...!» И затем совершенно неожиданное, ошеломляющее: «А ведь бога – нет!». Услышать такое от дедушки, воспитывавшего в «страхе божием» одиннадцать детей, отлучавшего от дома неверующих! Пытаюсь успокоить его, как-то вернуть к прежним, привычным мыслям. Ведь это – мир перевернулся. И когда, под самый конец жизни. Но для дедушки вопрос решён: «Если бы бог был, он не допустил бы того, что творили фашисты в Киеве!». Это были последние слова, которые я слышал от дедушки.